Марина Мень

Тебя так называла твоя мама, и, хотя мне никогда не нравилось такая форма имени Владимир, да и само это имя было для меня скорее из области чуждого, я постепенно привыкла.

Начинаю писать это, когда ты лежишь в реанимации, ненавистной мне кардиореанимации Боткинской больницы, куда меня не пускали четыре года назад и откуда ты вышел после инфаркта, совсем слабенький, беспомощный. Ты, наверное, мог умереть уже тогда, если бы у тебя не было для кого и для чего продолжать жить. Но у тебя были мы с Никой. Мы есть у тебя. Настоящий Мужчина — это тот, у кого есть женщины, которым он нужен, которые будут плакать о нем.

Я плачу — временами, когда накатывает какое-то особенно яркое воспоминание, от которого душа заходится от нежности.

Вот ты в пальто, подаренном кем-то в Италии, сером пальто, которое ты так и не сносил за пятнадцать лет, бледный, в испарине — на лестнице в роддоме протягиваешь мне букет цветов. Ты рассказывал, что в день моих родов как будто бы испытывал схватки вместе со мной…

Стоит ужасная жара. Мне приходится почти каждый день поливать твои орхидеи. «Всех полил» — так говоришь ты, и так говорю я, вслед за тобой. Это твои давние друзья, и я тоже с ними подружилась.

Захожу в твою комнату, в которой ты запрещаешь что-либо менять, и понимаю, что ты в ней присутствуешь. Твои любимые, отобранные за целую жизнь, книги, которые Ника постепенно читает (вот сегодня достала для нее «Детство» Толстого). И книги, написанные тобой. Пока ты в больнице, она прочла «Навстречу Нике» и рассказала об этом тебе… Ты ответил: дожил.

В нашем доме все установлено тобой. Это — твоя квартира, которую ты построил, которую оберегал. Наверное — в ожидании нас, хотя вряд ли ты мог рассчитывать на то, что произошло: наша с тобой встреча, рождение Ники… Ты говорил, что отец Александр прислал меня к тебе. И что я понравилась бы ему…

Он всегда сопутствовал нам. В течение многих лет мы с тобой встречались в кухне за завтраком, в присутствии Александра, который, опустив глаза, безмолвно молится на черно-белой, немного выцветшей фотографии.

Повсюду в доме развешаны памятные для тебя лица, вещицы: греческие тарелки, раковины, бабочка из Бразилии, веер из Испании, испанские же афиши корриды. Два месяца назад ты привез из чудом устроившейся поездки в Италию купленный на «меркато» гобелен. Решил повесить его над кухонным столом, я стала противиться, а потом еще раз убедилась в безошибочности твоего вкуса. Теперь над столом — генуэзская портовая жизнь, загадочный ренессансный сюжет. Как раз под идишной каллиграфической надписью. Александр переехал поближе к ТВОЕМУ месту, а греческие тарелки спикировали на стену над твоей кроватью. Они висят на фоне очень старого, очень вытертого ковра, на котором, по твоим словам, маленький Вовочка ползал и играл в самом нежном возрасте. А сейчас мне приходится исхитряться, чтобы маскировать на этом ковре предательские дырки.

Я переношусь мыслями в реанимационную палату. Вижу тебя таким, каким ты был сегодня — маленькое исхудавшее тело, глаза закрыты, во рту трубка, накрепко зафиксированная бинтом. Ты не можешь дышать самостоятельно. У тебя нет сил дышать. Но ты теплый, родной и мне хочется держать тебя за руку и целовать тоненькие высохшие пальчики…

Прекратила эти записи, целую неделю не прикасалась к ним, целую неделю была при деле: занималась организацией донорской крови. Так сказала в понедельник Леля, твоя подруга по приходу отца Александра. Решила бороться до конца, и я, конечно же, поддержала ее в этой решимости. А может она, таким образом, хотела облегчить мне ожидание… Я первой сдала кровь для тебя. Мы с тобой одной группы крови. И Ника тоже — два плюс. Тебе, кажется, все-таки, успели перелить мою эрмассу, и, поскольку, по древним верованиями, душа — в крови, ты унес с собой в вечность частичку моей души.

Позавчера вечером меня не было дома, Нике позвонили из реанимации, сообщили о твоей «кончине». И Ника, зная, что веду машину, берегла меня, ничего не говорила по телефону. Ждала, когда откроется дверь, и тогда — «папа умер».

Все кончилось. Твое тело полностью исчерпало жизненные ресурсы. Сердце твое остановилось. Ты, кажется, завершил все, что можно было сделать здесь. Написал все, что мог, все, что хотел. А что делаешь теперь?

Я очень надеюсь на то, что пришлешь весточку ОТТУДА. Как-нибудь исхитришься. А? Может быть, придешь ко мне во сне? Я буду ждать.